"У моего ангела крылья черные!"
режиссёр Андрей Лукашевич и журналист Валерий Панюшкин о съёмках клипа Трасса Е-95


Tweet

Один из главных клипмейкеров страны Андрей Лукашевич побывал в гостях у Михаила Козырева и рассказал самые интересные истории съемок ставших легендарными клипов и на какие уловки ему приходилось идти, чтобы добиться результатов. За свою карьеру он снял клипы для таких известных групп как «Браво», «Агата Кристи» и «Алиса». Цитируем фрагмент беседы, которая состоялась 8 июля 2017 на телеканале Дождь.



"Андрей Лукашевич: - По поводу зарабатывания денег. Я зарабатывал, но я всегда вкладывал… То есть у нас была команда, у меня ассистент, мой ассистент-оператор. Я как бы оператор по природе своей, у меня придумки, придумывания все идут кадрами, картинками. У меня был ассистент-оператор очень близкий, долго мы с ним работали, Игорь Бондарев. А у него была жена, которая закончила или заканчивала в тот момент экономический факультет ВГИКа. И мы такой вот группой работали. Тогда же расчеты все были…

Михаил Козырев: - Простыми.
- Прямо так, в долларах, да. Определили сумму. Просто запомнилось, условно говоря, вот параллельно, ты говоришь про конкурентов… В один год выходит «Розовый фламинго» Хлебородова и Свиридовой, невероятный, да, и «Трасса Е-95». Бюджеты примерно одинаковые, под двадцатку долларов. Но в чем была принципиальная разница между мной и Хлебородовым? В том, что Миша все эти деньги пускал в декорацию, в костюмы, в сумасшедший мейкап, в чувака, в бассейн, откуда саксофонист выпрыгивал. Это же всё делалось живьем! Вот.
А я эти деньги разбивал. За эти деньги можно было или отгрохать на «Мосфильме» классную декорацию, взять оператором Козлова или Мукасея и сделать гламур, да. Ничего плохого. А мне всегда интересно было снимать кино, снимать про какие-то терки, про какие-то отношения. И я эту сумму тратил на три съемочных дня, даже не дня, а на трое суток, посадив Костю в машину.

- Пустив его по этой трассе.
- Да, и сами при этом там же. Так вот, меня всегда настолько это заводило, что все прежние бюджетные «это мы потратим на то, а это на это»… Нет, когда у тебя садится солнце, «ну давайте ещё это, давайте!». Подходит Лена, говорит: «Андрей, у нас кончились уже все деньги». Я говорю: «Ну как все?! Там же есть моя часть!». Она говорит: «Хорошо, когда к тебе подойти в следующий раз?». Я говорю: «Ну, вот когда столько будет». И опять!

- Ещё в «Трассе Е-95» появляется замечательный ангел в исполнении Валеры Панюшкина.
- Да.

- Это, мне кажется, его звездный час. Как снять настолько, в общем, человека нелепого, а кроме того, еще и заикающегося! Эта его фраза «Вы-вы-выдры п-перегрызли в-все п-провода» просто стала мемом, как сейчас принято говорить.
- Да.

- Как с Валерой было? С какой дури ты решил снять Валеру?
- Я тебе расскажу. Именно в оппозицию Хлебородову, понимаешь? Условно.

- Потому что всё должно было быть естественно и просто, да?
- Мне всегда интересно было делать персонажей странноватых, про которых не всё ясно. Так же и все клипы я старался делать, особенно с «Агатой», чтобы было три-четыре прочтения.
Так вот, ангел придумался. А придумался-то очень просто ангел. Годом ранее вышел замечательный Джон Траволта. Как сейчас говорят, референс. «Покажите нам референсы!». Меня совершенно потряс тогда фильм, где Траволта играет ангела, помнишь?

- Ага.
- Как же он назывался? Не помню.

- Я тоже не помню.
- Короче, придумался этот ангел. И каким он должен быть? Если Траволта был такой… Слушайте, ну это фильм, как же…

- Мы сейчас вспомним, сейчас придёт.
- Да. Я подумал: «Почему все всегда снимают?.. Иванушки International тоже, прекрасные. Но это другое, они все красавцы. Почему все снимают таких?». Я ставил задачу, чтобы было интересно смотреть людям, значит, должен быть кто-то другой. Хорошо, а почему не снимают толстых, а почему не снимают заик, да? Лысых. Лысых, заикающихся! Кем был Панюшкин уже тогда.
А с Валерой мы познакомились за два года на программе «Матадор». Это вообще отдельная глава жизни, про неё я готов говорить ещё час. Мы с ним познакомились с Венеции, он был сценаристом программы, последней передачи, кстати «Матадор» 1995 года в Венеции. Ну и мы с ним как-то… Не сказать подружились, просто…

- Как Кинчев прореагировал на этот выбор?
- С Кинчевым было сложно. Он вообще ко всей этой затее поначалу… Это Месхи же рулил процессом, да? Ещё один персонаж, человек, которому я очень благодарен, который много мне давал снимать. А Костя как-то…

- Не понимал, куда его втянули.
- Ну да. Видимо, был подписан контракт с «Райс-ЛИС’С», по которому он должен был участвовать. Когда он узнал про ангела, ему вообще всё это перестало нравиться. А я вначале хотел, чтобы у него были черные крылья. Нет, белые, белые. Я далеко не заходил: ангел, белые крылья. Костя сказал: «Ладно, хрен с вами, пусть будет ангел. Но у моего ангела крылья черные».
Я говорю: «Костя, нет! У меня черно-белая пленка советская, этих черных крыльев никто не увидит, просто никто не увидит!». И мы сошлись на компромиссе, в результате чего в клипе крылья такие пего-серые, ужасные. Они были изначально белые, которые мы углём так затерли и на которые навесили этот моторчик. Вот, Костя перенес это стоически. Я сейчас понимаю, как он на нас смотрел тогда.
Кстати, Панюшкин после этих съемок написал, он в журнале «Столица» тогда делал, писал рассказы на тему разных профессий. Он шел и сутки работал, скажем, пожарным и потом писал изнутри. И он согласился поехать с нами и сниматься вообще во всей этой истории, у него был этот интерес ещё побывать в этой шкуре. Он написал потрясающий материал в журнал «Столица», который я сейчас не могу найти. Невероятный. Он смог за три дня понять жизнь внутри съемочной группы невероятно. Начиналось всё это со скрипом в Москве, никто не хотел становиться частями одного организма, как-то начинали мы со скрипом.
Сама история была в чем? Там по датам выхода этого клипа как-то так получалось, что снимать нужно было кровь из носу, захватывая первое сентября. Костя уперся, сказал: «Нет, первого сентября у Веры день рождения». Вере четыре года или пять исполнялось.

- И тогда ты придумал финал?
- Я говорю: «Хорошо, хорошо. А давай ты поздравишь Веру по телефону в клипе!». И вот только тогда он согласился и пошел на компромисс.

- И там прекрасно, когда она берет трубку и говорит: «Алё, папа?».
- Да, да. И вот мы с этой сцены и начинали в Москве, потом садились на машины, херачили без сна.

- Слушай, еще ирония, конечно, судьбы и мудрость какая-то заключается в том, что по всему тому, что делает и сегодня Валера Панюшкин, он реальный ангел. Он такой и есть. Тогда же был, я помню, что это было твоим просто фирменным приемом, сформирован вот этот принцип, что в любом клипе нужен диалог между персонажами.
- Да.

- И можно ради этого даже пожертвовать музыкой, которая в этот момент уходит на второй план или прерывается.
- Да-да. Это была реально фишка, которую почему-то никто больше не делал. По этому принципу можно было мои клипы четко идентифицировать. Да, я всегда, первое, что я делал, берясь слушать песню, я выписывал её структуру: вступление, припев, куплет, проигрыш. И смотрел проигрыши. И чем больше там было инструментальных проигрышей просто без текста, потому что к тексту своему артисты относятся всегда очень трепетно.

- Трепетно.
- А проигрыши я брал себе! Я там делал всякие диалоги разные апофеозом всего этого. И часто это спасало вот в каком контексте. В какой-то момент, когда ты снимаешь музыку, от которой тебя прёт, вопросов нет, ты кайфуешь. Но потом бизнес начал развиваться, образовалась студия «СОЮЗ», огромный монстр, от которой, значит, стали заказывать Алёну Апину.
Мне после «Трассы Е-95» вот это вот всё не очень прикольно, но хорошо. Опять же, Алёна прекраснейшая. Можно как угодно, мне на моё ухо то было как-то… «Он уехал прочь на ночной электричке». Но, с другой стороны, вот сейчас глядя, вся страна сидела на этом. Вся страна!

- Такая страна!
- Миш, ну всё равно это что-то да значит, скажем так. Ладно."



Конечно же, после этого эфира мы прислали Андрею Лукашевичу статью Панюшкина из журнала "Столица", которую публикуем ниже без сокращений.

Журнал "Столица", № 20, ноябрь 1997: Как это делается. Константин Кинчев, работник рок-группы "Алиса", написал для людей новую вокально-инструментальную песню "Дорожная". Москвич Андрей Лукашевич послушал эту песню и по дружбе снял Кинчеву видеоклип за двенадцать тысяч долларов США - деньги, по нынешним мерками, смехотворные для грабительского столичного шоу-бизнеса. Москвич Валерий Панюшкин, труженик нашего журнала, сыграл в этой истории с музыкой третью, совершенно неожиданную роль. Он сыграл в этом видеоклипе роль ангела. Любители телевизора теперь могут регулярно наблюдать песню Кинчева на своих экранах, а любители "Столицы" - регулярно перечитывать песню Панюшкина о том, что телевизор никому никогда не покажет.

Сборы
Я познакомился с Лукашевичем два с половиной года назад, когда он был оператором, а я сценаристом программы "Матадор". Когда Лукашевич позвонил мне и предложил сняться в новом клипе Константина Кинчева, я не очень удивился. Во-первых, у меня смешная рожа. Во-вторых, клип малобюджетный, а я никакой не актер и поэтому не попрошу денег. В-третьих, Лукашевич читает мои заметки, и ему всё кажется, будто я способен придумать историю, достаточно внятную, чтобы можно было снять кино.
Он ведь хочет снять кино. Точно так же, как я хочу написать книгу. К сожалению, ни то ни другое невозможно. Природа недолюбливает нас, она нарочно ничего не значит. Она, к примеру, дразнит нас дождём, таким печальным, что, когда б дорога была размыта или пешеход, пройдя по ней и стряхивая брызги со шляпы, попросился на ночлег, вошёл и, согреваясь понемногу, рассказывал бы, как покинул дом... Мы бы плакали и смеялись, слушая его историю. Но пешехода нет, и дорога не размыта. И мы не знаем истории, достаточной для кино или книги. Поэтому Лукашевич снимает видеоролики, а я пишу журнальные заметки.
— Старик, — сказал Лукашевич. — Мы поедем по трассе из Москвы в Петербург и будем снимать по дороге. Хочешь?
Я не хотел, но этот старый тракт, связавший две неравные столицы, мне в десять тысяч раз родней обеих. И я согласился, толком ещё не зная на что.
— Ты пиццу жрать будешь? — как только я вошёл к Лукашевичу, он вытащил из холодильника какую-то замороженную гадость, запихал в духовку и поставил в магнитофон кассету с записью "Дорожной" песни Кинчева.
Оказалось, что снимать нужно чуть ли не завтра. Что сюжета никакого не придумано, но придумывать сюжет надо под жёсткую структуру песни: куплет — припев — проигрыш. Что проигрышей три, и в каждом из них должно быть пятнадцать секунд диалога. А диалоги пусть происходят на заправочной станции, в баре и в Петербурге на набережной. При этом маленький бюджет, а стало быть нельзя строить декорации, приглашать артистов и задумываться о компьютерных спецэффектах.
— В общем, так, — Лукашевич вытащил пиццу из духовки и порезал на шесть маленьких ломтиков. — Кинчев звонит из Москвы в Петербург поздравлять дочку с днём рождения.
— А за спиной у него... — вместо истории я придумал феньку — смешного шитого белыми нитками персонажа, — стоит Ангел Телефонных Линий с крыльями. И записывает номер...
— А в Петербурге, — продолжал Лукашевич, — гудки. Никто не подходит. И тогда Кинчев садится в автомобиль и едет.
— А Ангел... — я взял с подоконника стакан и, посчитав его достаточно чистым, налил себе туда колы, — Ангел пытается обогнать Кинчева, задержать его на дороге и донести телефонный сигнал раньше, чем сам абонент приедет туда, куда звонит.
Я даже не думал тогда, что сочиненный мною Ангел Телефонных Линий, под которого мы теперь подгоняли сюжет, назавтра действительно полетит из Москвы в Петербург на своих дурацких войлочных крыльях.
— А ещё знаешь чего, — сказал Лукашевич. — Пусть у Ангела за спиной будет моторчик...

Долгие проводы
У Кости Кинчева было очень мало денег. Двенадцать тысяч долларов на то, чтобы снять трёхминутный клип, тогда как бюджет пятнадцатисекундного рекламного ролика очень часто зашкаливает за сто тысяч.
Кинчев видел все клипы Лукашевича, и они Кинчеву нравились. "Это за окном рассвет" группы "Браво". "Две-ладошки-мягкие-кошки" Светланы Рерих. "Мальчик хочет в Тамбов". "Моряк" "Агаты Кристи".
Кинчев знал, конечно, что режиссёр и оператор Лукашевич стоит около тысячи долларов в день. Но ведь это для рекламы. Где можно выдумывать только то, что хочет заказчик. А здесь... Кинчев сказал Лукашевичу: "Выдумывай, что хочешь", и Лукашевич попался.
Между ними возникли странные отношения, когда непонятно, кто начальник: Кинчев, который платит, но очень мало, или Лукашевич, который нанят, но только на том условии, что ему доверяют полностью.
На самом деле они просто работали вместе, а двигали ими разные внешние силы, как-то: законы шоу-бизнеса, амбиции... Плюс ещё одна, неведомая, посланцем которой был неуклюже придуманный мною Ангел.
Когда Костя Кинчев увидел Ангела, то есть меня, одетого в белые одежды и с белыми крыльями за спиной, он сразу сказал:
— Нет... Всё внутри протестует... Я православный человек...
Мы должны были снимать сцену в баре, когда Ангел, переодевшись барменом, отвлекает Кинчева дурацкими разговорами.
— Хорошо, — сказал Лукашевич. — Вместо белого балахона мы оденем Ангела в рабочий комбинезон.
— И ещё, если можно, — попросил Кинчев, — без крыльев.
— Без крыльев нельзя. Крылья покрасим в серый. Пока красили крылья и искали комбинезон, я сидел и думал о том, что Ангел, не снявшись ещё ни в одном эпизоде, всех уже заставляет с собой считаться. Он придуман, и перепридумать уже нельзя. Ещё я думал, что Кинчев постарел. Что у него совсем седая голова. Что можно было придумать сюжет об этом, но поздно...
— А что... — у Кинчева в глазах сверкнул какой-то десятилетней давности огонёк, — что если Ангел будет фанатом "Алисы"?
Ангел просто посмотрел на Кинчева и даже не стал утруждать себя произнесением слова "нет".

Лишние слёзы
Это был первый съёмочный лень. Мы снимали бар, Бережковскую набережную, Кинчена, звонящего в Петербург, Ангела, взлетающего у Каменного моста, и пятилетнюю кинчевскую дочку Веру. У второго оператора нестерпимо болел живот. Фокусник ругался со стадикамщиком. Стадикамщик сидел на своём чемодане и ныл, что вот уже восемь часов у него нет никакой работы. А я всё время просил, чтоб меня покормили. Каждый из нас упирался изо всех сил. Никто не хотел становиться членом команды. Если смотреть на съёмочную группу со стороны, она кажется бессмысленной толпой капризных бездельников. Но это обманчивое впечатление, ибо каждый из этих людей работает до галлюцинаций, до обмороков.
Второй оператор Игорь, тот у которого болел живот, занимается инструментальными замерами и установкой света. Он знает, как сделать ночь или день, ибо ночь или день в кадре не имеют никакого отношения ко времени суток, а зависят только от контрастности теней. Он знает, как уничтожить небо или как сделать его выше любых молитв. Он знает всё это, но его работа требует точности и скромности. Потому что если второй оператор когда-нибудь захочет стать первым, он погибнет. Амбиции не позволят ему исполнять техническую работу с былой безупречностью, а занявшись на свой страх и риск творчеством, он поймёт вдруг, что не знал какого-то самого главного заклинания, без которого свет не слушается и мир не оживает.
Фокусник (фокус-пулер) Женя имеет седую голову и дурной характер. И то и другое потому, что ему нельзя ошибаться. Была бы воля фокусника, он поставил бы камеру на штатив, актёра — на точку, измерил бы расстояние, навёл бы фокус и не позволял бы двигаться ни камере, ни актёру. Поэтому фокусник — главный враг стадикамщика. Ибо стадикамщик Багир — это наши ноги. Благодаря ему мы можем двигаться в кадре, причём двигаться не по законам тележки или крана, а так, как естественно было бы двигаться человеческому телу. Стадикам — это такая здоровенная железка, система хитрых пружин и противовесов, позволяющих гасить колебания камеры при беге и ходьбе.
— Только, Валера, не обгоняй меня, — Багир распрямляет плечи и глубоко вздыхает: широкими кожаными ремнями к его плечам и поясу пристёгнуто железа килограмм на сорок. — Готов?
Я всовываю руки в войлочные крылья. Кто-то, не вижу кто, заправляет дымом бутафорский моторчик у меня за спиной.
— Камера! — шумит Лукашевич.
Снимая маленькие кусочки истории в нелогичном порядке, он один знает, как это всё потом смонтируется. Или делает вид, что знает. Или молится неизвестно какому богу, чтобы смонтировалось.
— Валера, пошел!
И я бегу. Передо мной спиной вперёд бежит Багир, справа бежит Игорь с огромным, отбрасывающим мне на лицо мягкий солнечный зайчик куском пенопласта. Слева бежит Женя и крутит ручки своего дистанционного фокуса.
Я пробегаю по набережной, вскакиваю на парапет...
— Вверх толкайся! — кричит Лукашевич.
И я лечу. В камеру видно, как я прыгаю в реку, но на самом деле под парапетом есть узкая каменная площадка. Я отталкиваюсь и понимаю, что взлетел слишком высоко. Что сейчас я упаду на камни и переломаю ноги. Но сделать уже ничего нельзя. Когда я падаю, шесть сильных рук подхватывают меня и смягчают удар.
И тут от страха и благодарности я перестаю существовать как личность. Вся наша группа превращается как бы в единый организм некоего неистового существа, которое только и знает, что снимать, снимать, снимать. Пока не ушло солнце. Мы работаем и не можем остановиться, потому что ни у кого на съёмочной площадке нет собственной воли.
— Ещё раз! — кричит Лукашевич. — Ещё дубль! Дым!

Поехали
Это какой-то закон коллективного идиотизма. В тот момент, когда я спрыгнул с парапета, что-то как будто щёлкнуло в окружающем мире. Мы снимали до темноты, потом снимали у Кинчева дома, потом совещались в тихом дворике на Покровском бульваре при свете включенных фар. Ночь прошла беспокойно. Мы разъехались по домам, но каждый ощущал себя недостаточным, как ощущала бы себя, например, рука, нога или голова, которой пришлось ночевать отдельно от всего остального тела. Потом наступило утро, и мы поехали. У деревни Чёрная Грязь я прыгал с крыши фольксвагеновского автобуса, чтобы изобразить падение Ангела с небес. Лукашевич снимал меня, а Багир ловил, лёжа на дне придорожной канавы. Я ободрал локти и сломал часы. И так до десяти раз. Потом Багир со стадикамом висел над дорогой, снимая едущего Кинчева. А я, сидя в автобусе, держал Багира, обвязанного парашютной стропой. Шесть раз я входил в какое-то затрапезное придорожное кафе, где неизвестные люди в майках смеялись над моими крыльями и просили автограф у Кинчева. Восемь раз у поворота на Выдропужск я сверялся с картой. А Кинчев сорок километров ехал, придавленный к сиденью металлической рамой так, что руки едва доставали до руля. К раме была привинчена камера, а на капоте кинчевского джипа стоял осветительный прибор и слепил глаза.
Мы ехали тремя машинами. Лукашевич спешил. Лукашевич гнал нас всё дальше и дальше, сообщая по рации о постах ГАИ и поглядывая всё время на неминуемо заваливающееся за горизонт солнце. Потом наступила ночь. Мы осветили Кинчева и лес за обочиной и поехали дальше, снимая и маленьким фонариком изображая в зеркале заднего вида свет догоняющих нас фар.
Никаких обеденных перерывов не было. Мы питались сублимированными супами и отвратительной красной колбасой.
К одиннадцати вечера я понял, что вымотан четырнадцатичасовым съёмочным днём, что силы оставили меня ещё на закате, а я тем не менее всё работаю и работаю. Потому что работают рядом мои товарищи. Потому что если остановится кто-то один, то и все остальные немедленно побросают приборы на землю и уснут, где стояли. Но никто не останавливался, мы продолжали снимать, а когда на 286-м километре Лукашевич сказал: "На сегодня всё", я понял, что прекратить странствие уже невозможно, и надо всё равно двигаться вперёд, ибо не мы решаем, что нам делать, а эта земля вокруг нас и эта дорога в три ряда с переменной полосой обгона.
Лукашевич лёг на заднее сиденье кинчевского джипа и с открытыми глазами заснул. Я сел рядом с Кинчевым и мы, оторвавшись от каравана, поехали дальше в Петербург. И впереди у нас было ещё триста километров.

Дорожная песня
Спят города, укутавшись плотным туманом, спят дальнобойщики, вереницами выстроив фуры, то и дело из-за холма обманное солнце дальнего света встаёт, фигуры звёзд над головой расступаются, на мгновение мы выныриваем из ночи, слепнем, держимся прямо, жмёмся к обочине, два светила минуют нас, и дорога пылит нам в очи.
Где-то здесь пролегла граница меж явью и дрёмой. Половина пройденных вёрст тебе приснилась. Либо мы до рассвета ещё окажемся дома, либо... Дорога сузилась, накренилась... Открываешь глаза, сбрасываешь обороты: где я? где я? Ах, да... за шеломом, за рекой, за бором, за кладбищем, за болотом, облаками укутавшись, спят мои города.
— Эй, — Кинчев толкнул меня в бок и включил на всю громкость музыку "Эй Си Ди Си", — ты не спи. Ты говори со мной, а то я тоже усну и мы врежемся.
— Лукашевич, — я обернулся через плечо, — ты не спи, а то Костя уснёт и врежется.
— Я и не сплю, — сказал Лукашевич во сне. — Расскажи сказку.
И я стал рассказывать. Я рассказывал про австралийских кочевников, у которых нет понятия частной собственности на землю, но зато каждому племени принадлежат путь и песни. У племени был тотемический предок, какой-нибудь кенгуру или ехидна. И когда вещи вокруг ещё никак не назывались, тотемический предок шёл по неизвестной земле и шаг за шагом пропевал всё вокруг. Он давал имя каждому камню, каждому дереву, каждой излучине, оврагу, скале, ветру. Имена складывались в песню. И песня — это путь. И путь можно передать по наследству своим детям. Надо только, чтобы они выучили слова песни.
— Я хотел бы, — сказал Кинчев, — иметь свой путь. И передать его по наследству, как песню, дочерям Маше и Вере.
При этих словах мы въехали в Петербург, остановились на площади в начале Московского проспекта у одиноко торчащей серой колонны, откинули кресла, придавив свернувшегося калачиком Лукашевича, и в то же мгновенье уснули как мёртвые. Было четыре часа утра. И календарь говорил, что рассвет в пять. На сон оставалось меньше часа.

Дорога уходит за горизонт
— Режим! Режим! — прохрипел придавленный Лукашевич.
И мы открыли глаза. Наши отставшие автобусы стояли рядом на площади. Светало.
— Режим! Режим! — Лукашевич вырвался на свободу. — Надо снимать сейчас, иначе взойдет солнце.
Мы даже не посмотрели на часы. Как заведённые, мы бросились на набережную к стрелке Васильевского острова и стали снимать. Ели, что попадалось под руку. Умывались в туалете прогулочного пароходика. Сначала было холодно. Потом взошло солнце. Потом мы куда-то ехали. Потом я десять раз взбегал на какую-то лестницу и проходил сквозь какую-то запертую дверь.
Лукашевич спешил. Это был последний оплаченный съёмочный день, и если бы до захода солнца мы не успели снять всё, нам пришлось бы признать, что договорные отношения ничего не значат, и мир устроен совсем не так, как мы думаем.
Дело в том, что, если бы мы не успели, никто бы, конечно, не бросил работу. Люди, привыкшие получать за свой труд высокую зарплату, продолжали бы задаром снимать чёрт-те что неизвестно зачем. Потому что остановиться не было уже сил и легче было продолжать бессмысленное движение из города в город до тех пор, пока усталость не развеет нас в пыль, а дорога не уведёт за горизонт.
Так я думал. И поэтому, когда Лукашевич сказал: "Стоп! Снято!" и в ту же секунду солнце упало в Неву, я не поверил своим ушам. Я не знал, что дальше делать. С этой секунды я перестал быть Ангелом.
Мы собрали вещи, добрели до какого-то бара, заказали еды и выпивки, но есть ничего не стали.
— Это принцип монтажа, — перед Лукашевичем стояла большая тарелка с шашлыком, к которому он не смог даже притронуться. — Если ты монтируешь лицо человека и еду, значит, человек хочет есть. Если то же лицо и девушку — значит, влюблен. Зритель может поклясться, что в первом случае лицо выражало голод, а во втором — любовь. Хотя это было одно и то же лицо.
— Понимаю, — ответил я. — Нашу историю про то, что дорога позвала нас и чуть было не заманила за горизонт, ты смонтируешь так, как будто бы Костя Кинчев просто звонит из Москвы в Петербург, чтобы поздравить дочку.

Валерий Панюшкин.





(с) телеканал Дождь (с) Валерий Панюшкин
расшифровка статьи из журнала Столица - КиБитКа.